В каждой истории — боль. Откровения воспитанников детских домов

Ежегодно детские дома отправляют во взрослую жизнь около 20 тысяч своих воспитанников. Из них 40 процентов попадает в тюрьму, столько же начинают бомжевать и 10 процентов кончают жизнь самоубийством.

Тех, кто справляется с адаптацией, ничтожно мало – всего 10 процентов, около 2 тысяч человек… «МК Черноземье» пообщался с бывшими детдомовцами, чтобы понять, в чем причина такой ужасающей статистики.

«Никто не учил нас быть женщинами»

— Только мое имя измени, пожалуйста, — говорит Алена Иванова, заправляя непослушную прядь волос за ухо. — Я сделала многое, чтобы меня не ассоциировали с детдомовской, и не говорю людям, что росла в интернате как раз из-за стереотипов. Они сильны, и с этим ничего поделать нельзя.

Алене — 28 лет, работает в крупной компании по разработке сайтов. Не замужем.

— Вопрос о браке сейчас самый главный, который мне задают девочки из детдома. Когда я говорю, что собираюсь родить лет в 35, они берутся за головы и очень сокрушаются по этому поводу. Разумеется, приводя в пример свои полусемьи, которые для меня примером не являются. Никого не хочу обидеть, но повторять ошибки своих родителей не планирую, а моя семья была именно «полу». Цельным зерном ее назвать было нельзя.

История Алены банальна. Такую же может рассказать большинство воспитанников детских домов.

— Мама страдала алкоголизмом, я воспитывалась бабушкой. Кто мой отец, не знаю. Даже чужую фамилию ношу. История моего появления на свет особой тайной не покрыта, однако я всю жизнь живу под фамилией второго мужа матери, который к моему зачатию не имел никакого отношения. В детский дом попала после смерти бабушки, которая изо всех сил пыталась дать мне начальное образование: она заставляла меня читать по слогам, хотя я это ненавидела. Я и ее ненавидела за это какое-то время, ведь на улице все гуляли, а я штудировала букварь. Сейчас мне очень стыдно за это. Читать научилась еще в детском саду. В школе читала быстрее всех. Только тогда я поняла, что делала моя бабушка, и сказала ей спасибо. На самом деле, до сих пор ей это говорю, хоть ее уже со мной давно нет. 

На интернат Алена не жалуется.

— Я росла там, где воспитателям как раз было не все равно. Нас учили многому: готовить, стирать, убирать, делать ремонт. Однако в подобном образовании были серьезные минусы: никто не учил нас быть женщинами, правильно тратить деньги, никто толком не объяснил, что будет за пределами этого учреждения. После того как я окончила школу, и пришла пора покидать детский дом, я могла многое: петь, танцевать, декламировать Мандельштама, Пушкина, Блока и других великих. Но ни один из них не открыл мне тайны, как, например, верно распределить бюджет. Пришлось постигать это методом проб и ошибок. Первый и последний «женский секрет», который открыла мне мама, был таков: «Когда мужчина, которого ты любишь, придет с работы, не разговаривай с ним и не проси ни о чем. Сначала посади его за стол и накорми любимым блюдом. Потом проси, что хочешь». Тогда мне казалось это каким-то бредом. Сейчас я понимаю, что это работает.

Жизнь по ГОСТу

— Кормили отвратительно! В том смысле, что не давали жареную картошку, которую я так люблю. Тогда ненавидела салат из свеклы, сейчас готовлю. Там кормят по

ГОСТу: определенное меню, определенные порции. Может, потому что не было свободы выбора, еда казалась плохой. Не знаю. Сейчас, не поверишь, еда из «Макдоналдса» кажется мне хуже, чем там! Хотя во времена детдома думала, что ничего омерзительнее ее нет. Оказывается, есть — это гамбургер.

Эксцессов у нас почти не было: группы девочек, как правило, менее конфликтны, чем мальчуковые. Когда привозили новенькую, девочки сразу начинали показывать, где она будет спать, с кем в классе учиться, подробно рассказывали о распорядке дня. Удивительно, но мы находили язык мгновенно, без трений и напряжения. Сразу начинали меняться вещами: мы очень это любили. Сама понимаешь, мы все же девочки. В группе мальчиков все было по-другому: там долго присматривались к новичку, проверяли его, прощупывали, что ли. Там надо было сразу себя показать «альфа-самцом», иначе ты мог стать изгоем.

Знаешь, дети в детдомах делятся на два типа: тех, кто всегда сбегает, думая, что вокруг одни враги, и тех, кто из этих врагов делает себе друзей. Вот я отношусь ко второму типу. Мне легче скорректировать обстановку, чем убежать от нее. Ведь убежать от нее невозможно.

Самый сложный этап в жизни воспитанников интернатов — когда интернат покидаешь.

— Только спустя время начинаешь обзаводиться друзьями и знакомыми. Это не так легко сделать сразу. И это одна из причин, из-за которой нам тяжело ассимилироваться в общество. Поэтому многие продолжают поддерживать исключительно детдомовские связи. Не очень хорошая практика. Так гораздо сложнее сформировать новое окружение.

Алена не жалуется на недостаток поддержки от государства. Говорит, что материальной помощи было достаточно, но детям нужно было не только это.

— Думаю, многие из нас были бы гораздо успешнее, если бы могли понять свои основные проблемы и как-то решить их. В детских домах есть психологи, но они редко могут достучаться до детей. В основном мы проходим какие-то тесты, выбираем какую-то карточную ерунду из предложенных геометрических фигур. На этом все. Не знаю, кому это помогло. Мне — нет. Думаю, основная обязанность психолога в детском доме — понять, что за ребенок перед ним, «оценить ущерб» и ненавязчиво начать работу в индивидуальном порядке.

Еще нет «контрольного пакета», как я это называю. Когда ты покидаешь детдом, то получаешь листок, даже не помню с чем… Какие-то телефоны непонятные. Думаю, его сразу все выбрасывают. А должны давать не листок, а альманах с информацией о том, «кто виноват и что делать». Я не только о телефонах аварийных служб. Необходимо подробно описать выпускнику, куда он может обратиться, указать все: от номеров ближайших больниц до адресов ближайших недорогих парикмахерских. Ведь ты начинаешь жить один, тебе не больше 17 лет, а вызвать аварийку, если труба протекла, не можешь самостоятельно.

«Мы похожи на наших родителей, и в этом наша главная проблема»

— Из моего детского дома лишь человек десять легально неплохо зарабатывают. Для нас это гораздо легче, чем иметь нормальную семью. Все вместе еще не удавалось никому. Матери-одиночки, непутевые отцы… История повторяется? Да, безусловно. Мы похожи на своих родителей, и в этом наша главная проблема. Нельзя игнорировать генетическую информацию, но и делать вид, что она — основополагающий фактор в жизни, тоже нельзя. Самый оптимальный вариант — это признаться себе в том, что ты был рожден в семье, которая не готова была иметь детей. Все. Признался, поплакал, пожалел себя и пошел заводить будильник на завтра, потому что завтра новый день и его нельзя прожить как попало.

Вопрос об идеальной семье — самый сложный для меня и вообще для сирот. Это как спросить об идеале мужчины или женщины, матери или отца. Их нет, как и идеала семьи. Я планирую иметь семью, конечно. Но если не найду мужчину, который бы стал хорошим отцом и который бы видел во мне хорошую мать, оставлю эту затею. Возможно, потому что я страшно боюсь не справиться… Это немного на меня давит. Многие детдомовцы стараются побыстрее создать семью, которой толком ни у кого не было. Отсюда ранние браки, ранние разводы, страдания детей. Все по второму кругу. Я против этой цикличности.

И, увы, но я согласна со стереотипом: «Детдомовский — значит, неблагополучный». Это весьма прискорбно, но в большинстве случаев так и есть. Да, с родителями не повезло, трагедия, но жизнь на этом не заканчивается. Сейчас некоторых ребят, которых я знала близко, уже нет в живых. И погибли они по каким-то абсурдным причинам. Кого винить? Не знаю…

Мамы для них были идеальными

Надежда Асеева знала, кого винить. Судьбу, которая слишком жестоко и несправедливо обошлась с девочкой из благополучной семьи.

— У меня были замечательные родители. Причем оба руководители. И я помню, как в детстве на вопрос, кем я хочу стать, отвечала: «Начальником». В принципе, так и получилось. Сейчас, в свои 30 лет, занимаю пост топ-менеджера крупной сети магазинов в Тюменской области, куда переехала из Черноземья не так давно. К этому лежал долгий путь: два высших образования, три средне-специальных, куча курсов и дополнительных обучений. Иногда думаю, удалось бы мне это или нет, если бы родители были живы. Я не знаю ответа на этот вопрос. Скорее всего, меня бы просто «пристроили» на хорошее место и все. Слишком уж я была избалована. Представь себе девочку, которая до 13 лет не умела включить газовую плиту.

Счастливое детство для Нади закончилось, когда ей было 13.

— Родителей не стало в 97-м, и в стране был, прямо скажем, не лучший период. Мне очень повезло, что я вначале попала не в приемник-распределитель, а в приют. Там было нормальное питание, отличный присмотр. Ходила в обычную школу. Только дети в классе смотрели странно. Да и мне особенно дружить ни с кем не хотелось. Уже тогда я понимала, как жизнь меня мокнула в лужу.

Так прошло 9 месяцев. Потом был детский дом. Я навсегда запомнила первый день там. Сразу, как я зашла, в нос ударил запах горелой каши. Куча детей, одеты одинаково и бедненько. Нас сразу же повели в столовую. Порции маленькие, еда невкусная. Когда я думаю о детском доме, то вспоминаю, как постоянно хотелось есть. Помню, как вечером на ужине все набирали хлеб и ели, ели, ели. Самое классное было сходить на выходные к родственникам и принести еды. Сразу все собирались и начинали ее поглощать.

Тем летом моя жизнь изменилась. Нас отправили в пионерский лагерь, и посреди ночи я проснулась оттого, что около меня лежит парень. Я кое-как от него спряталась в комнате вожатых. А через пару дней подралась с парнем: сломанный нос, сотрясение и вечное понимание, что с мужчинами драться нельзя. Отношения с другими детдомовцами не складывались. Я была чужая, домашняя. У меня были хорошие любящие родители… Но знаешь, что странно? Эти дети, несмотря на все то, что им сделали их родители, никому не позволяли плохо сказать о маме. Мамы у них были идеальными. Одна из девочек после выхода из детского дома поставила памятник на могиле матери. Хотя мать пила, гуляла и не думала, что где-то есть дочка. Другую девочку мать выгоняла на мороз в легкой одежде. В каждой истории — боль. У кого-то родители сидели, у кого-то пили… При этом для детдомовцев они оставались самыми лучшими.

«Теперь я ничего не боюсь»

— Потом была зима, и это был кошмар. Холодно, из окон дуло, спали в теплых свитерах, штанах и носках. Сверху два тонких верблюжьих одеяла. Утром так не хотелось вставать и умываться. В школе тоже было сложно. Я училась в классе с домашними детьми. Все сытые, хорошо одетые, свободные в выборе друзей и развлечений, у всех дома — тепло и любовь, а у меня на душе только злость и обида. Почему это должно было произойти именно со мной? Чем я хуже?

При этом Надя тепло вспоминает воспитателей:

— Они просто выворачивались наизнанку, чтобы мы не чувствовали себя обделенными. Это сейчас куча спонсоров на каждый детский дом, а раньше такого не было. Год детского дома я выжила только на злости и упрямстве. Я хотела это пережить и не скатиться вниз.

Знаешь, я рада, что прожила это, мне теперь ничего не страшно. Жизнь ударила меня об стену, но я поняла, что никто мне ничем не обязан. Жаль поломанных судеб детей: одна девочка после детского дома сразу родила, несмотря на то, что осилила только 7 классов к 16 годам, парень пошел в тюрьму. Пару лет назад заходила туда — все изменилось: дети хорошо одеты, накормлены, у всех современные гаджеты. Только тоски в глазах меньше не стало…

chr.mk.ru

Шокирующая история из детского дома

Моя знакомая Рита работает воспитателем в детском доме в одном из городов Забайкальского края. Далее рассказ пойдёт от её лица.

Этим летом провели мы акцию по сбору вещей и книг для детей. На удивление пожертвовали очень много всего. Когда всё привезли, мы пошли разбирать вещи. Среди Эвереста баулов и коробок, моё внимание сразу привлекла огромная коробка из-под телевизора, доверху наполненная игрушками.

Чего там только не было! Разобрав половину, мы решили немного отдохнуть, пока пили чай, налетела детвора. Ещё бы! Столько всего! Детишки наши не избалованы подарками. Сразу всем захотелось по игрушке себе взять. И драки, слёзы… В общем, едва угомонились. Разобрали мы всё.

Спустя какое-то время, примерно неделю, вышла я на ночное дежурство. Всё, как обычно, ребятишек своих уложила спать, а сама пошла на кухню. Прихожу, а там Алёнка (одна из моих подопечных) сидит и чай пьёт. Я ей говорю:

«Ты почему не спишь? Ну-ка, марш в кровать».

А она и говорит:

«Рита Павловна, можно я ещё посижу? Не хочу пока спать».

Может, в других детдомах на ребёнка бы и накричали, что нарушает режим, наказали бы, но я так никогда не делала и делать не собираюсь. Села я рядом и говорю, мол, давай, выкладывай, что случилось. А по глазам вижу: что-то произошло. Алёнка молчит. Я говорю:

«Рассказывай».

Я ожидала чего угодно: издевательства со стороны других детей, беременность и всё в таком же духе, к сожалению, это не редкость.

Но Алёна рассказала вот что:

«Рита Павловна, помните, как нам игрушки привезли? Ну, все побежали смотреть и я пошла. А там коробка стояла большая, я заглянула в неё. В ней заяц красивый лежал, такой тряпичный, мягкий, ушки длинные. Ну, я и взяла его. Потихоньку в комнату унесла и под кровать спрятала. Я ничего плохого не хотела, просто думала, пусть у меня своя игрушка будет. Ночью все спать легли, а я вытащила его, прижала к себе, так мне хорошо стало, маму вспомнила… (Родители девочки полгода назад трагически погибли в автомобильной катастрофе). И вдруг чувствую что-то твёрдое в игрушке. Я его пощупала, а там что-то есть.»

Я тихонько встала, из комнаты вышла и в „тоннель“ пошла (тоннелем дети называют маленький коридорчик, видимо, ошибочно построенный, потому что роли никакой не играет, там у нас горит маленькая лампочка, чтобы в коридоре не было темно). У этого зайца на спинке замочек, я его расстегнула, а там внутри — книжка с ключиком и замочком. Ну, я открыла, а там написано, как девочка каникулы у бабушки проводила. Я книжку на место положила и спать пошла. Уснула, а мне сон приснился: будто у моей кровати девочка стоит в джинсах и розовой кофточке, с рыжими волосами. Плачет и говорит: „Только маме не говори! Только маме не говори!“. И я проснулась. И девочка снится каждый раз. А сегодня я её во дворе видела. Мне так жалко её!.

Я была не просто в ступоре, я в шоке была! Я попросила Алёнку показать игрушку. Уложив девочку спать, я взяла зайца и пошла на кухню. Игрушка добротная, красивая. То, что Алёнка приняла за книжку, оказалось дневником. Такие продаются в канцелярских магазинах: яркая обложка, миниатюрный замочек с ключиком. Нехорошо читать чужие записи, но надо было разобраться в этой истории. С презрением к себе я открыла дневник и стала читать. Господи! Я проработала в детском доме 15 лет, много, чего насмотрелась, но то, что я читала…

Далее я привожу отрывки из дневника именно в таком виде, как мне рассказала Рита.

«Дядя Коля меня поцеловал. Мне так страшно! Он такой противный, от него пахнет мерзко. Я боюсь, что кто-нибудь узнает, мне так стыдно! Я маме хотела рассказать, а она его так любит! Вдруг она мне не поверит? А он лезет ко мне! Я мылась в ванной, а он стал стучаться и говорить, чтобы открыла, я так напугалась! А лекарство было в комнате. Он меня так ругал!»

«Сегодня дядя Коля зашёл ко мне в комнату, пока мама на смене была. Он целовал меня, трогал везде. Я так плакала, а он сказал, что, если я кому-нибудь расскажу, то он убьёт меня. Лучше бы я умерла!»

«Сейчас сижу в школе. Мамы дома нет, а идти туда боюсь. Лучше здесь буду сидеть. Только лекарство закончилось, наверное забегу, возьму его и пойду ночевать к Лизе…»

Продолжение рассказа Риты.

Там было много записей ужасающих. Я даже представить не могла, что эта девочка, которую зовут Наташа и ей 12 лет, столько пережила! Этот дядя Коля… если бы могла, придушила бы своими руками! Как он издевался над девочкой. Из записей я поняла, что девочка живёт с мамой и отчимом, а родной отец куда-то уехал. Слава Богу, что Алёна прочла только первую запись про каникулы! Всю ночь я просидела с этим дневником. Мысли разные были. Неужели эта девочка приходит Алёне во сне? Но почему? Может, она мертва? В общем, решила я узнать, кто привёз эту коробку.

Неделя ушла на поиски. В результате я выяснила, что люди живут в нашем городке. Решила я к ним съездить под предлогом отблагодарить за игрушки. Глупая мысль? Возможно. Дверь мне открыла довольно молодая женщина, представившись Еленой. Пригласила меня в комнату, я стала рассказывать, как понравились игрушки ребятишкам и мимоходом спросила, чьи они. Елена помолчала и говорит:

«Это дочки моей, Наташи. Она умерла недавно».

Я в шоке!

Елена продолжила рассказ:

«У Наташа астма была. Она очень много училась и в последнее время стала задерживаться в школе допоздна. Вот у неё ингалятор закончился и приступ страшный наступил. Она в школе и умерла. Всё так быстро случилось, пока „скорую“ вызвали, Наташа уже скончалась. А после похорон мой муж и предложил игрушки её отдать, чтобы лишний раз не напоминали о нашей Наташе».

Елена всхлипнула.

Я сидела и думала: «Конечно не напоминать! Не напоминать о том, как девочка боялась домой идти и как тут над ней измывались!»

Какое-то время мы молчали, потом скрипнула дверь и Елена встрепенулась:

«Ой, Коля вернулся! Извините, мне надо мужа кормить!».

В комнату вошёл Николай — это молодой мужчина, здоровый, высокий, голубоглазый. Глядя на него, никогда бы не подумала, что он творил такие пакости. Я поблагодарила женщину и ушла.

Во дворе села на скамейку и закурила. Ко мне старушка подсела. Слово за слово, разговорились. Узнав, к кому я приходила, она сказала:

«Знала я Наташу. Хорошая девочка была. Когда Лена развелась с её отцом, девчонка сильно переживала. А потом Ленка себе этого нашла. Противный такой! Помню, выйдут гулять, а он Лену под руку берёт, Наташу всё норовил приобнять, в папаши заделался! А когда Наташу хоронили, я попрощаться пришла и слышу, как Николай в комнате Елене говорит: „Давай вещи Наташкины отдадим, да и комнату освободить надо, кабинет тут сделаю“. Все её вещи отдали, даже игрушку, которую бабушка в гроб хотела положить, она её Наташе дарила. Изверги! А Ленка во всём ему угодить хочет, чуть что, сразу к своему Коле несётся!».

Выслушав всё это, ты знаешь, мне так противно стало! И я решила, раз уж взялась за эту историю, надо до конца её довести.

Узнала я, где похоронена Наташа и в субботу взяла игрушку и поехала на кладбище. Там мне сторож и рассказал, где могилка — обычный деревянный крест, фото рыжеволосой девочки, цветочки стоят. Сначала я хотела игрушку на могиле оставить, а потом подумала, что придут навещать, ещё увидят, а если дневник прочтут? Конечно можно было его матери отдать, но ведь не зря девочка говорила: «Только маме не говори!». Значит, не хотела, чтобы нашли его. Может и нельзя было делать то, что я сделала, но пошла я снова к сторожу, попросила лопату, выкопала небольшую ямку возле могилы и закопала туда игрушку. Выровняла всё, цветы, купленные мной заранее, положила. Посидела немного и поехала домой.

А на следующий день произошло чудо. Именно чудо, по-другому не назовёшь. Приехала родственница Алёнки и решила девочку забрать! Оказывается, она ничего не знала о смерти родителей девочки (женщина приходится девочке тётей) и узнала об этом совсем недавно. В общем, подсуетились мы все и забрала она Алёну. Хотя знаешь, я с этой женщиной поговорила, выяснила условия. Она, оказывается, живёт за границей и не может иметь детей. Алёнку совсем маленькой помнит. Честно говоря, страшно мне было отдавать девочку после всего того, что я выяснила. Но я думаю, что если и есть что-то мистическое, то может быть это Наташа так отблагодарила? Что не стали ворошить историю её жизни, такой маленькой, но такой трагичной. Не знаю, но хочу ещё что сказать: где-то через месяц после случившихся событий моя дочка Тоня узнала о беременности, так что скоро я буду бабушкой! А забеременеть она не могла три года! Может, совпадение? Мне предлагали перейти на другую работу, а я пока не могу. Не хочу бросать ребятишек, может, ещё кому-нибудь помогу?

istoriipro.ru

«Я тешила себя мыслью, что придет время и мы полюбим друг друга». Реальная история женщины, усыновившей ребенка из детдома

«Приемный ребенок может стать родным. Возьми ребенка в семью», – со всех сторон призывает социальная реклама. И кажется, нет ничего проще. Захотел – и ребенок твой. Но те, кто всерьез задался этой целью, знают: на усыновление могут уйти годы. Отказаться от ребенка легко. Взять его из детского дома гораздо сложнее. На пути будущих родителей стоит множество бюрократических препон.

Плакала по ночам

Петрозаводчанка Вера Егорова прошла весь путь от начала до конца. У нее трое своих детей, поэтому маленького Ванюшу ей пока удалось взять только под опеку. Но как только старшей дочери исполнится 21 год, Верина семья усыновит мальчика окончательно.

– Я увидела в Интернете фотографию одного мальчика – и он мне запал в душу, – вспоминает Вера. – Я ночами плакала, уговаривала мужа усыновить его. Он поначалу отказывался, говорил, мол, у нас уже свои дети вон какие взрослые, а я стар для того, чтобы все сначала начинать. Потом все-таки согласился. Письменное согласие дали и мои дети, ведь им уже больше десяти лет и они имеют право голоса.

Начался процесс сбора документов. Перед этим Вере пришлось выдержать беседу с начальником отдела опеки и попечительства администрации Петрозаводска.
– Она была со мной строга и требовательна. Теперь я понимаю: это своего рода проверка. Сотрудники отдела опеки должны понять, почему я хочу взять ребенка из детдома, и убедиться в серьезности моих намерений, – объясняет Вера. – После этого мне выдали список необходимых документов. Он оказался внушительным, хотя взять под опеку ребенка немного проще, чем усыновить.

Вера советует: начинать лучше с МВД. Там нужно брать справку об отсутствии судимостей. Ее делают целый месяц. А вот необходимых врачей женщина прошла быстро, хотя поначалу испугалась, насчитав в списке восемь разных специалистов. К тому же справка от врачей действительна всего три месяца, поэтому ее лучше делать последней.
По городу Вера побегала изрядно. Они с мужем делали документы в разное время, поэтому на всё про всё ушло где-то четыре месяца.

Уже забрали

Составление акта обследования жилищных условий заняло немало времени. И не потому, что документ очень большой. Вера сама несколько раз напоминала сотрудникам отдела опеки о том, что они обещали зайти к ней в гости. Специалисты должны были проверить, хватит ли в квартире места для ребенка, где у него будет стоять кроватка, а где – лежать игрушки. Потом Вера написала автобиографию, взяла с работы характеристику, справки о своих доходах и доходах мужа. Оказывается, тем, у кого доход ниже прожиточного минимума, ребенка не дают. Есть и другие ограничения – нельзя отдельно усыновлять братьев и сестер, детей, чьи родители находятся в тюрьме или ограничены в родительских правах.

Когда все документы были готовы, выяснилось: мальчика, который так понравился Вере, уже кто-то усыновил… Но женщина от своей идеи все равно не отказалась.

– Через некоторое время мне предложили Ваню, – рассказывает Вера. – В моем заявлении было написано, что я готова усыновить ребенка в возрасте до пяти лет. А Ванюше тогда всего полтора года было. Я посмотрела в Интернете его фотографию – страшненькую, черно-белую. Потом подумала и решила: все равно с ним встречусь. В первый раз он ревел и не подпускал меня к себе, сидел на руках у воспитательницы. На второй раз нас оставили наедине, и ему пришлось со мной играть. А потом он уже и сам бежал ко мне, как только я появлялась.

По закону будущие родители могут в течение десяти дней навещать ребенка. После этого нужно дать ответ. Если ребенок по каким-то причинам «не подошел», усыновителям начнут подыскивать нового малыша. В принципе, так может продолжаться до бесконечности. Вера была согласна забрать Ваню уже через несколько дней. Однако ей еще месяц пришлось ждать, пока выйдет постановление главы Пудожского района (мальчик был родом оттуда – прим. ред.) о том, что Ваня может быть передан под опеку в семью. Получилось, что документы Вера начала собирать в ноябре, а домой к ней Ваня попал только в конце марта.

В новой семье

Вера уверена: сбор документов – еще не самое сложное в процессе усыновления. Гораздо труднее становится, когда приемный ребенок начинает жить в новой семье.

– Самыми тяжелыми были первые месяцы, – говорит Вера. – Я тешила себя мыслью о том, что настанет время и мы полюбим друг друга. Сначала же было ощущение, что в доме – чужой человечек, со своими привычками. К примеру, Ваню никогда не укачивали на руках, он привык сам себя успокаивать. Тряс головой и раскачивался из стороны в сторону. Это было жуткое зрелище. А из рук он вырывался. И кушать тоже не умел, торопился и все время давился. И никак не мог насытиться – как только каша заканчивалась, Ваня начинал реветь. Поначалу сын меня никуда не отпускал. Теперь я могу уходить ненадолго, но он все равно каждый день говорит мне: «Мамочка, я так тебя люблю». И спит только рядом со мной.

По словам Веры, приемным родителям нужно заранее готовиться к тому, что у усыновленного ребенка со здоровьем будет не все в порядке. Без этого никак, ведь в детский дом ребятишки обычно попадают не от хороших родителей. Вера признается: инвалида или ребенка с тяжелой умственной отсталостью она бы физически «не потянула». Ване поставили задержку умственного развития. В полтора года мальчик знал всего два слова. Вера начала с ним заниматься. И уже через несколько месяцев Ваня заговорил. Теперь он и стихи читает, и лепит, и рисует. Ни о какой задержке больше даже и речи не идет.

Так и надо?

У тех, кто видит процесс усыновления только со стороны, возникают вполне резонные вопросы: неужели нельзя все сделать проще? Захотел ребенка – и тут же его получил. Странно и то, что родители не могут сами выбрать себе понравившегося ребенка. Кандидатуру подбирают органы опеки. Увидеть ребенка можно только после того, как ты получишь на него направление. Самой большой популярностью пользуются дети в возрасте от о до 2 лет. Именно детишек такого возраста чаще всего хотят усыновить. Но шансы, что вам достанется совсем маленький ребенок, невелики:слишком большой на них спрос. Что касается сложной системы усыновления, то  специалисты уверяют: именно такая система является наиболее правильной.

– У нас ведь тут не магазин, – объясняют в одном из детских домов Петрозаводска. – Если люди будут ходить и выбирать, то это может травмировать психику детей. Они все хотят в семью, поэтому им будет обидно, что кого-то выбрали, а на кого-то даже не посмотрели. А может получиться и так, что люди присмотрят себе ребенка, а на него в это время другая семья уже начала оформлять документы.

С мнением сотрудников детского дома согласны и волонтеры, работающие с детьми из детских домов. Природа недаром дает женщине девять месяцев для того, чтобы выносить ребенка. За это время будущая мама привыкает к мысли о том, что на ней теперь будет лежать большая ответственность, начинает чувствовать связь с ребенком.

– А если усыновлять детей можно будет очень быстро, то люди просто не успеют осознать, что им предстоит, –говорят они. – Мне порой звонят женщины и просят, мол, подберите мне малыша с голубыми глазками и помогите подготовить документы. А ведь вся эта бумажная волокита проверяет людей на прочность. Если ты на самом деле хочешь усыновить ребенка, то будешь и год, и два ждать. А если ты просто увидел ребенка из детского дома, он тебе понравился, и ты решил вдруг его усыновить – ты можешь и не пройти весь путь до конца.

По материалам статьи «Подберите мне малыша с голубыми глазками…», опубликованной в газете «Карельская губернiя» в 2010 году. 

gubdaily.ru

Усыновление – это рулетка. Почему я вернула ребенка в детский дом

Воровал, писался, убегал из дома, врачи поставили диагноз – психопатическое расстройство личности. Анонимная история женщины, которая усыновила троих детей, но одного вернула обратно и считает себя предателем. Можно ли было этого избежать? Она до сих пор задает себе этот вопрос.

Священники не советовали брать ребенка, а я спорила с ними

У нас родился больной ребенок, и врачи сказали: «Идите домой, ждите, когда умрет». Развитие оставалось на уровне трехмесячного ребенка, он улыбался и узнавал своих, но даже голову не держал. Мы сдавали анализы, ходили в платные и научные организации, я надеялась, что нам что-то скажут и помогут, но нет. Никаких прогнозов, ничего, наоборот: вам лучше не рожать или попробовать родить от другого мужчины. У нас брак венчанный, как можно говорить: «Найдите другого мужчину», бред какой-то.

Правда, муж со мной фактически не жил все эти пять лет, я поднимала ребенка одна. Он был в длительных командировках и зарабатывал деньги, дома почти не бывал. Вероятно, ему было тяжело перенести болезнь сына. Когда мы лежали в больнице, я видела, как приходят другие мужья и сопереживают, а он не смог принять эту ситуацию. Любил, но на расстоянии. Он хотел нормального ребенка, с которым будет играть в футбол, разговаривать и хвастаться его успехами.

Через пять лет сын умер. У нас не было другого варианта, кроме усыновления, и все само собой пришло к этому. Мы с мужем еще до свадьбы решили, что усыновим кого-то. Мы были студентами, хотели большую семью и думали, что нашей любви, энергии хватит на всех. Муж общительный, эмоциональный, и я такая же, мы были «зажигалки» и любили весь мир. Потом я поняла, что муж не осознавал, на что соглашался, и вообще сам был инфантильным ребенком. Но на тот момент я готова была тянуть все одна.

Год я ездила по больницам, вышла на работу, путешествовала, достроила дом и поняла, что в нем не хватает ребенка.

Я разговаривала с разными священниками, монахинями, и часто они не рекомендовали усыновлять. Потому что таких детей растить тяжело и возможны возвраты.

Ни один не сказал: «Классно, молодец, давай забирай». Наверное, они знают больше несчастных историй, чем мы.

Я спорила с ними, говоря, что взять сироту — все равно, что построить храм. Меня это не остановило, хотелось спасти всех и дать всем любовь.

Я читала, что не надо усыновлять, если умер свой ребенок. Я с этим не согласна. Сразу, конечно, идти не надо, необходимо выждать время. Это очень тяжело, первое время ты просто воешь, когда у тебя родного отняли, живешь на кладбище. Но все же у меня была пауза длиной в год. И если подойти к этому обдуманно, почему нет?

Я не знала, как правильно выбирать — ждала, что екнет сердце

Я изначально хотела маленького ребенка, до года. Я его долго на всех ресурсах искала, заходила на сайты, присматривалась, фотографии детей были ужасные тогда, было трудно. Начиталась форумов, где усыновители писали, как у них на детей екало сердце. Я смотрела фото и ждала, что у меня тоже екнет, потому что не знала, как правильно выбирать ребенка.

Я его рожала. 9 месяцев ходила и вынашивала, только не ребенка, а осознание того, что скоро заберу его. Сделала одну справку, через какое-то время — вторую, все постепенно. У меня был инстинкт гнездования, я передвинула всю мебель, перестирала все вещи.

Я сначала собиралась за одним в Калужскую область и уже даже связалась с директором детского дома. Прихожу с работы, а мне позвонили волонтеры одной организации и сказали, что есть другой мальчик. Раньше детей вбрасывали в чаты и форумы, не было базы, в детских домах тяжело с детьми расставались, волонтеры старались их пристроить на стадии изъятия из семьи.

Я зашла на сайт, смотрю — сидит ребенок, обкусанный комарами, в грязной майке, веревка какая-то на шее. И ничего у меня не екнуло. Просто жалость.

Это было близко, можно было съездить и посмотреть. Я поехала, поговорила с опекой, пошла в больницу, где он находился. Я взяла его на руки, и мои руки вспомнили то, что они не помнили уже полтора года. Покрутила его, он тыкал мне в нос соской, которая висела на веревке. И я решила его взять, хотя не скажу, что екало. Я очень долго сомневалась. Мои сомнения разрешил папа, которого я долго мучила сомнениями и который в конце концов сказал: «Что ты ко мне пристала с расспросами — ребенок и ребенок». И эта фраза решила все.

Через какое-то время мы его забрали и привезли домой. Из документов только справка из роддома, и больше никаких медицинских обследований, кроме общего анализа крови. Первые дни дома меня пугали, потому что малыш бился головой о стену перед сном. Хотя он не так долго был в госучреждении. Я про такое слышала, но смотреть было жутко. А так был обычный ребенок.

А через полгода мне позвонили и сказали, что есть мальчик, 4 года, изъят из семьи. Я категорически сказала «нет». Я еще подумала: а вдруг он обидит моего маленького, выстраданного и ненаглядного. А потом укладываю малыша спать и думаю: ну а что такого, места много, вот тут один будет лежать, а тут второй. Я среди ночи позвонила мужу, маме, они быстро согласились и даже обрадовались. Тем более что внешне дети были похожи. Тогда я еще не знала, чем все закончится.

Из приюта мне Игоря выдали голым

Вот со вторым у меня как раз екнуло, и захотелось его забрать. Я увидела, что это обычный ребенок, маленький, и еще более беззащитный, чем годовалый. Потому что он еще больше осознавал, что никому не нужен. Мне сказали, что до 4 лет Игорь жил в семье, мама просто уехала на заработки, а бабушка не смогла обеспечить и привела за руку в опеку. Впоследствии оказалось, что это неправда.

Выяснилось потом, что его уже брали в семью два года назад. Из детского дома. То есть Игорь жил в системе, был усыновлен, потом его вернули, появилась бабушка, которая все же забрала, но потом не справилась и тоже вернула. Поставила в опеке чемодан и две сумки: «Что хотите, то и делайте!» Его переправили в приют. Только потом мне прислали его личное дело, так что я узнала эту историю случайно.

Из приюта мне Игоря выдали голым. На нем были майка и трусы с печатью. А у меня в багажнике лежала детская одежда. В моем восприятии 4-летний тогда — очень взрослый ребенок. Я помню, его вывели в этих пронумерованных трусах, которые надо сдать. Холодно, зима, и он раздевается при всех детях, которые в это время завидуют, что его забирают. Больше всех смущалась я, потому что у детей не было понятия об интимности человеческого тела.

Младший его принял на ура, ждал нас до ночи, сразу взял Игоря за руку и положил туда игрушку, было ощущение, будто старший всегда с нами жил. Мы гуляли, играли, пели песни все вместе. Кроме сериала «Счастливы вместе», он вообще ничего не знал. Ни названия деревьев, ни дней недели, ни геометрических фигур, ничего. «Что ты делал?» — «Смотрел сериал».

Он всегда писался. И застилал это. Я говорила: «Ну смотри, у нас есть машинка, мы можем постирать». Может, боялся наказания. Потом психиатры сказали, что, возможно, он делал назло. Потом стал прятать вещи, воровать в магазине, заставлял это делать и брата, таскал вещи у домашних. Ел конфеты мешками, фантики прятал. Мы с ним говорили, но это все продолжалось.

Он выводил всех на эмоции. Игорю хотелось, чтобы маленький кричал, поэтому он его дразнил и щипал.

Я очень эмоционально реагировала, потому что это не прекращалось. Даже в его 8-9 лет я могла, укладывая спать, разобрать постель, а она опять мокрая, снова описался и скрыл. А странности нарастали. Игорь стал убегать из дома. Первый раз подумала: ну, бывает, все бегали. Тогда на него случайно наткнулась полиция, которая патрулировала район. Игорь не понимал, что делает, я его спрашивала, зачем, он отвечал, что просто шел. И от этого стало страшно, но я подумала, что справлюсь, что, наверное, он это делает, чтобы я его больше любила. И мысли о возврате тогда не возникло.

В 11 лет пошли рисунки про секс, мат. И если я находила снова пошлости в тетради, Игорь кидался в слезы, что это не он. Полное отрицание. Мы ходили к психологам, нейропсихологам и логопедам. Но про трудное поведение я не особо рассказывала, думала: ну фантики, ну рисунки, ну сбежал один раз — это нормально для усыновленного ребенка. Специалисты же говорили, что есть скрытая агрессия.

По глазам было видно, что не набегался

Мужа на тот момент давно не было. Детей он увидел, приехав примерно через год после усыновления. Я уже мама-мама, меня все устраивает. Он, наверное, не осознавал, что такое жить с детьми и как себя вести. А я не разрешила ему вести себя так, как он хотел. Мне не понравилось, как он с Игорем говорил. Тот ему: «Я ходил на самбо, вот такой прием знаю». А муж в ответ: «Учиться надо, а не кулачками махать». Того задело.

И подобные ситуации были постоянно. Меня постоянно цеплял, что я, мол, не мать. Он не зашел в семью, присматриваясь, а стал всех воспитывать. Я поняла, что вдвоем растить детей у нас не получится. После долгой разлуки дети вышли на первое место, и я выбрала их. Через месяц после его приезда мы расстались.

Возвращаясь к старшему — фантики и конфеты можно было бы пережить, но то, как он убегал… Второй раз убежал в Египте. Я туда отправила бабушку с детьми, на себя пожалела денег. Они пошли купаться на горки, он повел с собой младшего, бабушка их потеряла и отругала Игоря. И когда они возвращались в номер, он сбежал. Вызывали полицию, искали, а у него случился энергетический подъем. Он приехал домой радостный и возбужденный.

У младшего начался логоневроз, он стал заикаться от стресса. Я в это время занималась удочерением третьего ребенка — девочки. Ребята очень просили сестричку, и пока они были в Египте, я написала согласие. Приняли ее все очень хорошо. Но один раз я сказала, что не надо включать телевизор перед ужином, Игорь пошел в комнату, и я увидела, как от злости он взял маленькую и швырнул ее со всей силы на диван через всю комнату.

Однажды Игорь пошел выносить мусор и не вернулся. Его искали двое суток, он все это время не спал и не ел. И когда нашли, у него вид был лучше, чем у меня. Он лежал на каких-то досках под платформой и чувствовал себя прекрасно.

И та женщина из органов, которая его нашла, удивилась, какой он невменяемый и на небывалом подъеме. Он ушел, потому что ему хорошо. И мне сказали, что он может уйти в любом месте, и когда-нибудь я его просто не найду.

По глазам было видно, что не набегался.

Была тяга к ножам, к острому, к веревкам, я стала бояться засыпать, когда он дома.

Я снова пошла к специалистам. Психиатры поставили Игорю диагноз — психопатическое расстройство личности. То есть человек может быть душка, милашка, а в следующую секунду пойти котенка резать. Три психиатра не могут ошибаться. Я начала думать о возврате.

Я пришла в опеку и сказала: помогите-спасите. Они смотрели со своей стороны, не хотели проблем на своем участке. И опека в случаях отказа от одного ребенка изымает всех детей, так они мне объяснили. Нужен серьезный диагноз, чтобы вернуть одного. Поэтому Игоря положили в больницу на обследование. Я уже предполагала, что, скорее всего, его не заберу оттуда. Перед этим он украл деньги, из лагеря привез чужой айфон в трусах, заставлял младшего воровать с ним чупа-чупсы.

Но за то время, пока он там был, все отдохнули и готовы были принять и простить его. Я все еще искала выход какой-то. Думала про интернат, а на выходные забирать, но мне сказали, что и в выходные сбежит, потому что у него потребность в этом есть. Женщина, работавшая в больнице, объяснила, что ничего не поменяется и сейчас я просто плачу, а через два года уже начну принимать таблетки от депрессии.

В последнем разговоре я сказала, что больше так не смогу

Когда я навещала его в больнице, он начинал мне что-то рассказывать, потом закатывался смехом, который переходил в плач. Это было действие препаратов. Он никогда не спрашивал, заберу ли я его. За 4 месяца в больнице он ни разу не спросил про брата и сестру, про дом. Когда я заводила разговор о чем-то, связанном с домом, он безразлично говорил: а-а-а, ну хорошо, ладно, и переводил разговор на себя. Игоря другая жизнь не интересовала, ему было нормально в учреждении, на встречах я чувствовала, что он хочет быстрее распрощаться, ему неинтересно.

Я все равно решила, что оставлю как есть. Пришла к лечащему врачу, решительно стала доказывать, что справлюсь и буду лечить.

Доктор сказал, что не удивлен, и задал вопрос, а просился ли ребенок домой. Я задумалась и поняла, что Игорь никогда не спрашивал об этом. И поняла, что привязанности ко мне и к семье у него нет.

Вспомнила, что и в лагерь так уезжал, то телефон забывая, то зарядку ломая, уехал и забыл. У него отсутствовала привязанность.

Психиатры сказали мне, что все его проявления пошли на фоне пубертата. И что случай очень запущенный. Я не могла рисковать младшими, я поверила врачу, мне нужно было выбирать между одним и двумя. Врач попросил не говорить Игорю, что я оставляю его в больнице. И я обещала. Но там везде камеры, медсестры подслушивают. Он, пока лежал в больнице, понял, что все к этому идет. И в последнем разговоре я сказала: «Знаешь, я больше так не смогу. Извини». И все.

По моим ощущениям, это был самый мой любимый ребенок. Хотя я всегда говорила, что люблю всех одинаково. Мне было очень тяжело.

Я до сих пор считаю свои действия предательством. Это тяжелее, чем хоронить.

Все равно думаешь, что не доделал что-то, не додал, это на всю жизнь с тобой.

И непонятно, что делать и как предотвратить, потому что все это вылезает в подростковом возрасте.

Сейчас он есть в базе, про него сняли ролик и воспитатели говорят, какой это прекрасный ребенок, прямо «возьмите-возьмите». Он там решал задачки, бегал с мячиком, я смотрела и думала: да, вот этому я тебя научила, а это ты умеешь, потому что мы это проходили. И группа здоровья у него стоит хорошая. Но психопатия — это два человека. Пока он заправляет постель, моет посуду, решает примеры в кадре — это один человек. Но есть и другой. Не знаю, как сейчас будет, может быть, новым родителям скажут об этом. Мне не говорили о проблемах.

Я мучаюсь чувством вины и не знаю, что делать. Ходила к психологу. Она спросила: «А вы можете что-то с этим сделать, нет? Ну и забудьте об этом». А я все равно по нему скучаю, я действительно его люблю, того, каким он был до побегов. У других детей такого нет. Средний сейчас — обычный хулиганистый мальчишка, живой, добрый, утешит любого малыша. А девочка смешная, говорит плохо, но это ребенок без комплексов, со всеми здоровается, взрослые ее любят за непосредственность. Ни у кого и близко нет того, что было у старшего.

Отказы все равно будут. Система помощи на нуле, опека перекладывает бумажки, а в ШПР отговаривают тех, кому это не нужно, но по сути не готовят к трудностям. Все равно надо усыновлять, быть мамой — это счастье. Но это рулетка, и ты никогда не угадаешь, что будет. Обвиняют в возвратах чаще те, кто сам не взял ни одного ребенка. Вот эти фразы «это же не котенок», «о чем думала, когда брала». Я бы предложила таким людям для начала самим усыновить. А тем, у кого есть усыновленные дети, я бы сказала, что им повезло и рада, что они могут спать спокойно.

www.pravmir.ru

«Родителей я так и не простил»: рассказы воспитанников детдомов — Статьи — Семья

Лев, 20 лет, приемный ребенок: «Воспитывали нас «экзотично»»

Отца у меня не было с рождения. Мама была недееспособна, ей просто не дали меня, забрали в дом ребенка, потом – в детский дом. Понимание слова «мама» во мне не сформировалось, и когда она умерла, я не почувствовал утраты.

Василий Перов «Савояр» (1864)

Я плохо помню свое детство. Но отдельные фрагменты врезались в память.

Воспитывали нас «экзотично». За провинности малышей зимой выводили в трусах на улицу и пихали в снег.

А летом таким наказанием была крапива. Еще помню, как запихивали мою голову в стиральную машину, и это было очень страшно.

Если ребенок писался по ночам, его наказывали. Не давали пить вечером и всю ночь, клали на голую клеёнку (а на нее – крапиву). Или просто лупили, если проснулся мокрый.

Помню, как бегал по коридору и уронил цветок. Зная, что примерно меня за это ждет, я разрыдался и испачкал штаны. Воспиталка в ярости потащила меня в ванную, по дороге отвешивая подзатыльники, и там продолжала меня отмывать, обзывать и бить одновременно. 

После 5 лет меня отправили в другой детский дом. Там процветала дедовщина.

С провинившимися разбирались старшаки – им нас приводили специально на «воспитательную беседу», и нас били так, чтобы следов не оставалось.

В ход шла и карательная психиатрия: всех, кто плохо себя вел, клали в психушку на месяц, иногда – на два. Списки озвучивали на общей школьной линейке, перед всеми, видимо, чтоб другим неповадно было.

Некоторые ребята говорят, что в детском доме – свобода. Нет, мы были несвободны. Из интерната – до метро, от метро – в музей, все остальное время ты за забором.

О свободе я как раз мечтал. Очень ждал 18-летия. Мечтал, что стану ветеринаром, потому что любил животных.

Что такое семья, я представлял из фильмов и книг, считал, что там все просто.

В 15 лет я попал в семью. Мои представления частично оправдались, но не все. Например, я понял, что родители – это не друганы, с ними надо соблюдать субординацию. А еще – что надо учиться.

Благодаря семье я изменил свои мечты о будущем. Я понял, например, суть работы ветеринаром, увлекся физикой, сначала готовился в Бауманку, а в 11 классе заинтересовался финансами. Сейчас я учусь на первом курсе Финансового университета при Правительстве РФ.

Я долго не мог выстроить взаимоотношения с домашними детьми: не умел знакомиться, заводить разговор и сильно мучился по этому поводу. Все изменилось в студенчестве, только там получилось открытое общение.

Александра, 15 лет, живет в детском доме: «Детей возвращают, таких историй много»

Моя мама выросла в детдоме, все ее близкие погибли. Отец бросил ее беременной, у нас не было постоянного места жительства, и нас забрали – меня и моего брата. Так я в 4 года попала в детский дом.

Я еще не понимала, что происходит. Через 2 года меня забрали в приемную семью, где я прожила 6 лет. У них был свой кровный сын, но уже взрослый, а они хотели девочку.

Я хорошо училась, мама помогала, делала со мной уроки. Они много со мной разговаривали, хотели вырастить из меня человека. Надеюсь, у них это получилось.

В подростковом возрасте начались проблемы, я капризничала, стала их обманывать, хотя мама принципиально не выносила вранья. Я врала, потому что боялась наказания. У нас часто были конфликты, которые заканчивались слезами, – моими или ее. И однажды мама сказала: хватит.

Они сделали все тайно, даже не поговорили со мной. Сначала отдали меня в летний лагерь, оттуда – в реабилитационный центр, потом – в другой, а уже там психолог очень мягко сообщила, что от меня отказались.

depositphotos.com

Для меня это все равно было ударом, я заплакала. Во мне было опустошение, обида. Сейчас я понимаю: у нас не получилось наладить взаимоотношения. Детей возвращают, таких историй много…

У меня не было телефона, я не могла с ними связаться. Позже ко мне приехал папа – в гости. Но мне не хватило духу обсуждать с ним эту ситуацию.

Он и сейчас иногда приезжает. Папа хотел бы меня забрать, но приемная семья не может взять ребенка дважды – считается, что они не справились.

В детском доме не хватало свободы, которая была в семье. Не хватало родительской ласки, семейной атмосферы.

Когда я попала сюда во второй раз, у меня был шок, моя успеваемость упала, мне ничего не хотелось, было на все плевать.

Сейчас я перевелась по собственному желанию в другой детский дом. Здесь воспитатели ищут для детей репетиторов, волонтеров, разные фонды для помощи, организуют конкурсы, поездки.

В 2016 году моя кровная мама нашла меня в соцсетях. Сначала я не хотела общаться с ней, но потом мы встретились. Мне говорили, что она ведет асоциальный образ жизни, выпивает, но это оказалось не так. Она много работает, забрала брата из приемной семьи, он сейчас живет с ней. Она хотела забрать и меня, но я отказалась. Решила, что спокойнее остаться в детском доме, а после выпуска пойти своей дорогой.

Сейчас я занимаюсь в программе «Шанс» фонда «Арифметика добра», у меня есть наставник из фонда «Солнечный город», с ним мне надежно, он меня поддерживает. Я подтянула успеваемость, хочу поступать на факультет рекламы и связей с общественностью в ВШЭ.

Пойду ли я снова в приемную семью? Это сложный вопрос, сейчас у меня нет никакого доверия к людям. Я знаю, что мама у меня есть, мне этого достаточно.

Евгений, 30 лет, выпускник детдома: «Все, что можно, у меня уже отобрали»

В детский дом я попал года в два. Мама пила. На свободе осталась только моя старшая сестра – ей было уже 16. А нас, братьев, распределили по разным детдомам.

Мне как раз удалили один глаз, была онкология. В детском доме меня стали звать Циклопом, но потом я проявил свой задиристый характер, и получил прозвище Джек-Воробей, а потом просто – Воробей.

Макс Либерман «Ребенок, играющий в дверном проеме» (1875)

В детских домах процветала дедовщина. Каждый сам за себя, есть характер – выстоишь. «Хороших» не любили, я учился хорошо – меня били.

Мне надоело терпеть, я стал отвечать – за это меня отправили в психушку.

Отправление в больницу было издевательством – будили по ночам, задавали сонному вопросы, как будто пытали. Подсаживали детей на уколы и таблетки. Но потом мы даже радовались поездке в больницу – хоть отдохнешь от детского дома и от наказаний и битья.

Наказания были самые разные. У меня в 7 лет нашли пачку сигарет, я подрался с девчонкой из старшаков, которая сдала меня, – за это меня посадили на ночь в овощехранилище. Там крысы по картошке бегали. Я не мог спать, боялся, что они меня загрызут, так и ходил туда-сюда всю ночь, чтобы не уснуть.

Когда мне было лет 7, ко мне приехали знакомиться приемные родители. Но я отказался идти в семью.

Сначала старшаки надавали по шее: почему это я иду в семью. Жили же в детдоме по понятиям, в семью якобы забирали «лохов, которые постоянно ныли». Рассказать, что в семью не пускают старшаки, тоже нельзя – это было бы стукачество.

Воспиталки тоже говорили: «Ну вот, мы так хорошо к нему относились, а он нас бросает». Теперь я думаю, может, если бы ушел тогда, жизнь была бы лучше.

Я хотел стать каменщиком, но детский дом отправил меня учиться на овощевода. Выбирать нам не позволяли.

О смерти мамы я узнал в 14 лет, причем случайно – залез в кабинет почитать свое личное дело.

Меня это шокировало, так всю ночь и просидел над бумажкой о ее смерти. Я ведь мечтал выйти из детского дома и разобраться с ней: за что она так с нами поступила? А теперь и отомстить было некому.

Родителей я так и не простил. Простить можно того, кто сам этого хочет. Но раз мать при жизни этого не хотела, значит, ей не надо.

Жилья при выходе из детдома мне не дали – я даже не знал, что мне это положено. Сейчас идет судебный процесс.

Как только я вышел из интерната, с меня сняли инвалидность по зрению. Теперь мне отказывают в группе инвалидности, я несколько раз пытался встать на учет. Работаю грузчиком в ночные смены.

Если я ослепну, жить не хочу. В одиночку с проблемами не справиться. Человек одинок после детского дома, и это трудно.

Мне терять уже нечего. Может, поэтому мне так легко и живется. Все, что можно, у меня уже отобрали.

***

Ко Всемирному дню сирот фонд «Арифметика добра» запустил в соцсетях флешмоб «У детей должна быть семья». Если вы тоже хотите привлечь внимание к этой проблеме, поддержите его: поставьте на свою аватарку рамку (можно загрузить тут) и сделайте пост о своем отношении к сиротству с хештегами #арифметикадобра и #деньсирот

Читайте также: 

Чужие среди чужих: как живут в детских домах

История Фаины: «В детдоме я очень тосковала по семейному теплу»

Людмила Петрановская: «Детям из приюта не нужны ваши подарки»

deti.mail.ru

«Приемный ребенок уничтожил всю мою семью». Откровения женщин, взявших детей из детских домов и вернувших их обратно

По статистике на 2016 год, более 148 тысяч детей из детских домов воспитывалось в приемных семьях. Пять тысяч из них вернулись обратно в детдом. Отказавшиеся от приемных детей женщины рассказали, каково это – быть матерью неродного ребенка и что подтолкнуло их к непростому решению.

Ирина, 42 года

В семье Ирины воспитывалась дочь, но они с мужем хотели второго ребенка. Супруг по медицинским показаниям больше не мог иметь детей, пара решилась на усыновление. Страха не было, ведь Ирина работала волонтером и имела опыт общения с отказниками.

— Я пошла вопреки желанию родителей. В августе 2007 года мы взяли из дома малютки годовалого Мишу. Первым шоком для меня стала попытка его укачать. Ничего не вышло, он укачивал себя сам: скрещивал ноги, клал два пальца в рот и качался из стороны в сторону. Уже потом я поняла, что первый год жизни Миши в приюте стал потерянным: у ребенка не сформировалась привязанность. Детям в доме малютки постоянно меняют нянечек, чтобы не привыкали. Миша знал, что он приемный. Я доносила ему это аккуратно, как сказку: говорила, что одни дети рождаются в животе, а другие — в сердце, вот ты родился в моем сердце.

Ирина признается, маленький Миша постоянно ею манипулировал, был послушным только ради выгоды.

— В детском саду Миша начал переодеваться в женское и публично мастурбировать. Говорил воспитателям, что мы его не кормим. Когда ему было семь, он сказал моей старшей дочери, что лучше бы она не родилась. А когда мы в наказание запретили ему смотреть мультики, пообещал нас зарезать.

Миша наблюдался у невролога и психиатра, но никакие лекарства на него не действовали. В школе он срывал уроки и бил сверстников. У мужа Ирины закончилось терпение и он подал на развод.

— Я забрала детей и уехала в Москву на заработки. Миша продолжал делать гадости исподтишка. Мои чувства к нему были в постоянном раздрае: от ненависти до любви, от желания прибить до душераздирающей жалости. У меня обострились все хронические заболевания. Началась депрессия.

По словам Ирины, Миша мог украсть у одноклассников деньги, а выделенные ему на обеды средства спустить в игровом автомате.

— У меня случился нервный срыв. Когда Миша вернулся домой, я в состоянии аффекта пару раз его шлепнула и толкнула так, что у него произошел подкапсульный разрыв селезенки. Вызвали «скорую». Слава богу, операция не понадобилась. Я испугалась и поняла, что надо отказаться от ребенка. Вдруг я бы снова сорвалась? Не хочу садиться в тюрьму, мне еще старшую дочь поднимать. Через несколько дней я пришла навестить Мишу в больнице и увидела его в инвалидном кресле (ему нельзя было ходить две недели). Вернулась домой и перерезала вены. Меня спасла соседка по комнате. Я провела месяц в психиатрической клинике. У меня тяжелая клиническая депрессия, пью антидепрессанты. Мой психиатр запретил мне общаться с ребенком лично, потому что все лечение после этого идет насмарку.

После девяти лет жизни в семье Миша вернулся в детский дом. Спустя полтора года юридически он все ещё является сыном Ирины. Женщина считает, что ребенок до сих пор не понял, что произошло, он иногда звонит ей и просит что-нибудь ему купить.

— У него такое потребительское отношение ко мне, как будто в службу доставки звонит. У меня ведь нет разделения — свой или приемный. Для меня все родные. Я как будто отрезала от себя кусок.

После случившегося Ирина решила выяснить, кто настоящие родители Миши. Оказалось, у него в роду были шизофреники.

— Он симпатичный мальчишка, очень обаятельный, хорошо танцует, и у него развито чувство цвета, хорошо подбирает одежду. Он мою дочь на выпускной одевал. Но это его поведение, наследственность все перечеркнула. Я свято верила, что любовь сильнее генетики. Это была иллюзия. Один ребенок уничтожил всю мою семью.

Светлана, 53 года

В семье Светланы было трое детей: родная дочь и двое приемных детей. Двое старших уехали учиться в другой город, а самый младший приемный сын Илья остался со Светланой.

— Илье было шесть, когда я забрала его к себе. По документам он был абсолютно здоров, но скоро я начала замечать странности. Постелю ему постель — наутро нет наволочки. Спрашиваю, куда дел? Он не знает. На день рождения подарила ему огромную радиоуправляемую машину. На следующий день от нее осталось одно колесо, а где все остальное — не знает.

После нескольких обследований у невролога Илье поставили диагноз – абсансная эпилепсия. Для заболевания характерны кратковременные отключения сознания.

— Со всем этим можно было справиться, но в 14 лет Илья начал что-то употреблять, что именно — я так и не выяснила. Он стал чудить сильнее прежнего. Все в доме было переломано и перебито: раковина, диваны, люстры. Спросишь у Ильи, кто это сделал, ответ один: не знаю, это не я. Я просила его не употреблять наркотики. Говорила: окончи девятый класс, потом поедешь учиться в другой город, и мы с тобой на доброй ноте расстанемся. А он: «Нет, я отсюда вообще никуда не уеду, я тебя доведу».

Спустя год ссор с приемным сыном Светлана попала в больницу с нервным истощением. Тогда женщина приняла решение отказаться от Ильи и вернула его в детский дом.

— Год спустя Илья приехал ко мне на новогодние праздники. Попросил прощения, сказал, что не понимал, что творит, и что сейчас ничего не употребляет. Потом уехал обратно. Уж не знаю, как там работает опека, но он вернулся жить к родной матери-алкоголичке. У него уже своя семья, ребенок. Эпилепсия у него так и не прошла, чудит иногда по мелочи.

Евгения, 41 год

Евгения усыновила ребенка, когда ее родному сыну было десять. От того мальчика отказались предыдущие приемные родители, но несмотря на это, Евгения решила взять его в свою семью.

— Ребенок произвел на нас самое позитивное впечатление: обаятельный, скромный, застенчиво улыбался, смущался и тихо-тихо отвечал на вопросы. Уже потом по прошествии времени мы поняли, что это просто способ манипулировать людьми. В глазах окружающих он всегда оставался чудо-ребенком, никто и поверить не мог, что в общении с ним есть реальные проблемы.

Евгения стала замечать, что ее приемный сын отстает в физическом развитии. Постепенно она стала узнавать о его хронических заболеваниях.

— Свою жизнь в нашей семье мальчик начал с того, что рассказал о предыдущих опекунах кучу страшных историй, как нам сначала казалось, вполне правдивых. Когда он убедился, что мы ему верим, то как-то подзабыл, о чем рассказывал (ребенок все-таки), и вскоре выяснилось, что большую часть историй он просто выдумал. Он постоянно наряжался в девочек, во всех играх брал женские роли, залезал к сыну под одеяло и пытался с ним обниматься, ходил по дому, спустив штаны, на замечания отвечал, что ему так удобно. Психологи говорили, что это нормально, но я так и не смогла согласиться с этим, все-таки у меня тоже парень растет.

Учась во втором классе, мальчик не мог сосчитать до десяти. Евгения по профессии преподаватель, она постоянно занималась с сыном, им удалось добиться положительных результатов. Только вот общение между матерью и сыном не ладилось. Мальчик врал учителям о том, что над ним издеваются дома.

— Нам звонили из школы, чтобы понять, что происходит, ведь мы всегда были на хорошем счету. А мальчик просто хорошо чувствовал слабые места окружающих и, когда ему было нужно, по ним бил. Моего сына доводил просто до истерик: говорил, что мы его не любим, что он с нами останется, а сына отдадут в детский дом. Делал это втихаря, и мы долго не могли понять, что происходит. В итоге сын втайне от нас зависал в компьютерных клубах, стал воровать деньги. Мы потратили полгода, чтобы вернуть его домой и привести в чувство. Сейчас все хорошо.

Сын довел маму Евгении до сердечного приступа, и спустя десять месяцев женщина отдала приемного сына в реабилитационный центр.

— С появлением приемного сына семья стала разваливаться на глазах. Я поняла, что не готова пожертвовать своим сыном, своей мамой ради призрачной надежды, что все будет хорошо. К тому, что его отдали в реабилитационный центр, а потом написали отказ, мальчик отнесся абсолютно равнодушно. Может, просто привык, а может, у него атрофированы какие-то человеческие чувства. Ему нашли новых опекунов, и он уехал в другой регион. Кто знает, может, там все наладится. Хотя я в это не очень верю.

Анна (имя изменено)

— Мы с мужем не могли иметь детей (у меня неизлечимые проблемы по женской части) и взяли ребенка из детского дома. Когда мы его брали, нам было по 24 года. Ребенку было 4 года. С виду он был ангел. Первое время не могли нарадоваться на него, такой кудрявенький, хорошо сложен, умный, по сравнению со своими сверстниками из детдома (не для кого не секрет, что дети в детдоме плохо развиваются). Конечно, мы выбирали не из принципа, кто симпатичнее, но к этому ребенку явно лежала душа. С тех пор прошло почти 11 лет. Ребенок превратился в чудовище — ВООБЩЕ ничего не хочет делать, ворует деньги у нас и у одноклассников. Походы к директору для меня стали традицией. Я не работаю, посветила жизнь ребенку, проводила с ним все время, старалась быть хорошей, справедливой мамой… не получилось. Я ему слово — он мне «иди на***, ты мне не мать/да ты *****/да что ты понимаешь в моей жизни». У меня больше нет сил, я не знаю, как на него повлиять. Муж устранился от воспитания, говорит, чтобы я разбиралась сама, т. к. (цитирую) «я боюсь, что если я с ним начну разговаривать, я его ударю». В общем, я не видела выхода, кроме как отдать его обратно. И да. Если бы это мой ребенок, родной, я бы поступила точно так же.

Наталья Степанова

— Маленький Славка мне сразу полюбился. Одинокий и застенчивый малыш выделялся из ребячьей толпы в социальном центре помощи детям. Мы забрали его в первый же день знакомства. Однако уже через две недели  забили тревогу. Внешне спокойный и добрый мальчик неожиданно стал проявлять агрессию к домашним питомцам. Сначала Слава повесил на кухне новорожденных котят, предварительно обмотав их проволокой. Затем объектом его внимания стали маленькие собачки. В итоге на счету малолетнего душегуба оказалось не менее 13 загубленных жизней. Когда началась череда этих жестоких поступков, мы сразу же обратились к детскому психологу. На приеме специалист нас успокоила и посоветовала уделять Славе больше времени и дать понять, что мы любим его. Мы пошли навстречу и летом уехали в деревню, подальше от шумного города. Но там ситуация стала ещё хуже. На очередной консультации психолог объяснила нам, что Славке необходима специализированная помощь. А так как я в положении, мы решили, что сына лучше отдать обратно в детский дом. Мы до последнего надеялись, что у мальчика вскоре пройдет агрессия, а вместе с ней и желание убивать. Последней каплей терпения стали три тела растерзанных щенят. Словно по сценарию фильма ужасов, в очередной раз воспользовавшись отсутствием взрослых, малыш в одиночку жестоко забил четвероногих до смерти.

gubdaily.ru

Рассказ женщины о своем детстве в детдоме и как она с этим справилась | Блогер Gopi на сайте SPLETNIK.RU 14 мая 2017

Я — бывший «ребенок системы». С первый по третий класс я жила в интернате, который находился в 200 километрах от моего родного города, а с пятого по девятый класс — в детском доме. Своей историей я хочу показать, как чувствует себе ребенок, который попал в «систему», и уже как взрослая женщина проанализировать, почему люди, работающие в этой «системе», начинают использовать насильственные методы воспитания».

Моя мама больна. У нее шизофрения. Впервые она поняла, что с ней что-то не так, когда училась в 8-м классе. Она очень испугалась своих мыслей и поделилась опасениями со школьным директором, который отправил ее на проверку к психиатру, а тот — на лечение в Елгавскую детскую психиатрическую больницу. И на этом плохие мысли закончились. Шли годы, и мама забыла об этом эпизоде из своей жизни. Училась, жила, радовалась, влюбилась, на свет появилась я.

Сразу оговорюсь, отец в моей жизни сыграл эпизодическую роль, поэтому дальше о нем говорить не буду…

Я очень хорошо помню тот момент, когда почувствовала, что что-то не так, что-то меняется. Мы сидели на травке у остановки и ждали автобус, чтобы ехать домой. Вдруг мама достала из сумки сигарету и закурила. До этого я никогда не видела, чтобы она курила.

И тогда я завела очередной разговор о том, что мне не нравится детский сад, в который я хожу, и попросила, чтобы мама меня туда больше не водила. И она сказала: «Да, хорошо. Сменим.»

Это стало той отправной точкой, после которой все пошло не так. Я начала ходить в новый детский сад, в котором мне нравилось, но дома все было уже не так, как раньше. Мама курила все больше, в нашем доме появились мамины голоса, американский президент Рейган, Бог. Меня все это очень пугало. Мама все реже вставала с кровати, курила, сидела на диване и либо смотрела в одну точку на стене, либо активно говорила с голосами. Время от времени она вспоминала обо мне, брала себя в руки, готовила кушать, разговаривала со мной, а потом опять возвращалась в свой мир.

Однажды, когда я играла во дворе, ко мне подошла мама и стала заплетать косички. Появились незнакомые люди. Мама заплела косички и пропала. Чужая тетя спросила, не хочу ли я поехать к директору детского сада? Я ответила, что хочу…

Чужой дядя отнес меня в машину. Я чувствовала, что что-то не так, но до конца не понимала, что именно. По пути тети сказали, что сегодня мы не поедем к директору, а поедем в одно место, где я поживу с другими детьми. Кажется, тогда мне первый раз сказали, что мама больна. И что я поживу там, пока мама не поправится, а это обязательно будет скоро. Я очень испугалась и винила себя. Я винила себя в том, что попросила маму поменять садик — если бы я осталась в прежнем садике, мама бы не заболела. С этим чувством вины я прожила до 12 лет…

Школу-интернат я помню смутно. Меня до сих пор охватывает ужас, когда я пытаюсь вспомнить то время.

Никто со мной не поговорил, не спросил, как я себя чувствую. Меня просто как маленький винтик вставили в большой механизм. Чувствовала я себя плохо. Мне было страшно, я хотела домой. К маме. Даже со всеми ее голосами.

У меня появился новый ритуал. Каждый вечер я молилась. Впрочем, больше это было похоже на торговлю. Звучало это примерно так: «Милый Боженька! Пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтобы мама была здоровой и вернулась домой. Если Ты это сделаешь, то я…» и тогда я начинала перечислять все то, что мне не нравилось делать и даже то, что я не могла бы сделать.

В первом классе я училась в том же здании, где мы ночевали. С утра мы вставали, завтракали, потом шли на уроки, обедали, потом опять учились, выполняли домашнее задание, потом был полдник (его получал только тот, кто сделал домашнее задание) и потом до ужина можно было выходить во двор поиграть. У нас было две учительницы. Одна была очень милая и добрая, а вторая — резкая и крикливая. Когда я пришла в интернат, я толком еще не умела читать, но быстро научилась. Меня мотивировала именно добрая учительница. Мне очень понравилось читать, и я начала читать все подряд. Только была бы книга. Книги стали моей спасением. В них я могла спрятаться от реальности. Это был другой мир и самое главное — там не было интерната.

Знаете, есть такая шутка, что когда ребенку нужно ложиться спать, ему тут же хочется есть, пить и в туалет. И тогда мы, родители, сжав зубы, идем на кухню, за горшком… Если в одном помещении находится двадцать детей, то уложить их спать еще труднее. Им хочется поговорить, рассказать «страшилку», поскакать. В интернате, чтобы поддерживать порядок, нас наказывали за то, что мы дети. Однажды меня наказали за то, что я не пошла вовремя спать: мне было семь лет, я стояла в темном зале на холодном полу, на согнутых ногах с вытянутыми руками, на которых лежала подушка. Я не помню, как долго нужно было стоять, только помню, как ко мне подошли и спросили: «Теперь ты пойдешь спать?», на что мы обычно отвечали: «Да», а потом следовал ответ: «Ну тогда постой еще, чтобы лучше спалось».

Мне очень сложно вспомнить что-то хорошее об интернате. Потому что все хорошее связано с тем, что я оттуда уехала. Но наверняка были и хорошие моменты. Просто для меня как для ребенка происходящее было настолько большой травмой, что мое подсознание вытеснило все хорошее.

Очень быстро после того, как я оказалась в интернате, у меня появился хронический гастрит. На что мне с упреком заявили: «Это все потому, что ты голодала дома». Гастрит пропал в 15 лет, после того, как я покинула детский дом.

Гастрит стал моим вторым спасением. Меня часто отправляли в больницы. Сначала в местную, потом в районную. В больницах я проводила очень много времени. У меня до сих пор в больницах ощущение, что я в безопасности. Уборщицы, сестрички, врачи — все они относились ко мне с душевной теплотой. Они мне сочувствовали и привносили чувство тепла в мой маленький детский мир, наполненный страхами. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я допускаю, что меня специально держали в больницах подольше. Просто все видели, как я боюсь возвращаться в интернат.

Из-за гастрита меня отправили в санаторий в Юрмалу. Он ассоциируется у меня только с радостью. Там никто не знал, что я из школы-интерната. Я могла быть такой, как все остальные. Я врала и фантазировала о своей жизни. В этом мире моя мама была здоровой, и я была счастлива, от этих фантазий. В санатории я начала воровать. К остальным детям постоянно приезжали родственники и привозили что-то вкусненькое. Мне тоже очень хотелось и поэтому я начала воровать у других детей. Конечно, кражу быстро заметили, но найти виновного не могли. Я стала хитрить. Украла и кусочек украденного положила в шкафчик к одной девочке. Ее «поймали». Но потом «поймали» и меня — в момент кражи.

Мама по-прежнему была в своем мире. Время от времени она брала себя в руки и приезжала ко мне. Для меня это был большой праздник.

Мама всегда привозила много гостинцев. В тот день мама не смогла уехать обратно, и ей разрешили остаться ночевать со мной. Мы лежали в одной кровати. Это было самое большое счастье — чувствовать рядом свою маму.

Каждый раз, когда она приезжала, я умоляла ее: пожалуйста, забери меня с собой, мне здесь плохо. И однажды она так и сделала — она забрала меня.

Дома я прожила почти два года. По сути, никто так и не помог ни маме, ни мне. В сентябре я пошла в нашу городскую школу, в 4-й класс. Дома ничего не изменилось. У мамы по-прежнему были голоса, время от времени она пыталась заботиться обо мне, но у нее это не очень получалось, потому что голоса диктовали свои условия. В школе меня постоянно высмеивали — грязная, вшивая, вонючая, замкнутая в себе. Во дворе было то же самое. У меня было всего двое друзей, которые мне по-прежнему очень близки. А так, по большому счету, я никогда не знала, за что меня будут высмеивать сегодня.

В нашем дворе стали появляться люди, которые не могли спокойно смотреть, в каком я состоянии. Помню как однажды я шла мимо дома, в окне показалась женщина и спросила: «Карина, ты есть хочешь?» Я ответила: «Хочу». Она пригласила меня войти. У нее была дочь моего возраста, с которой мы быстро подружились. Это было время, когда кушать я ходила к ним. Они воспринимали это как само собой разумеющееся. Когда я приходила, на стол, не спрашивая, ставили тарелку со словами: «Сначала поешь».

У другой моей подружки мама с виду была грозной. Все дети во дворе ее боялись. Единственный ребенок, кто ее не боялся, была я. Потому что она всегда относилась ко мне с теплотой и добротой. Она очень переживала за мою маму и ее судьбу.

Вскоре беспокоиться за меня начала и моя классная руководительница. Она стала приходить к нам домой, чтобы посмотреть в каких условиях я живу, и поняла, что дома оставлять меня нельзя. В середине пятого класса меня забрали в детский дом, и снова со словами: «Пока мама болеет. Потом ты сможешь вернуться».

Сначала мне казалось, что в детском доме все будет по-другому. Там было гораздо меньше детей, чем в интернате. Помещения более уютными, а директор очень милой и сердечной женщиной, которая, увидев меня, обняла и приласкала. До сих пор такого не было. И там была моя лучшая подружка с интерната, которой я очень обрадовалась. Я стала верить, что теперь все будет хорошо…

В детском доме работал один человек, он был руководителем хозяйственной части. Он твердо был уверен в том, что дисциплину можно вогнать силой. Он имел довольно большое влияние на директора, и в какой-то момент, отчаявшись и не зная, что делать с «проблемными детьми», она стала верить, что его методы могут помочь. Этих детей периодически стали бить за неадекватное и агрессивное поведение. Нам это казалось нормальным. Мы смотрели на это так: их наказали за то, что они сделали.

Мне было лет 11, когда дети жестоко избили меня. Был поздний вечер, и я что-то не так сказала про одну девочку. Ей это рассказала моя лучшая подружка. Эта девочка дружила с парнем, который был авторитетом у детей. Помню, я сидела в своей комнате, когда они пришли и стали меня толкать.

Я убежала в туалет, забилась в угол и стала плакать. Тот мальчик схватил меня за глотку, притянул к себе и сказал: «Это тебе за то, что ты сказала о той девочке». После чего бросил меня обратно на пол. Потом другой мальчик бил меня ногой по голове, и моя голова каждый раз ударялась о стену. Потом у меня, кажется, началась истерика. Я помню только то, что хотела умереть.

Я не видела другого выхода. Смерть в тот момент казалась мне единственным решением. Я хотела избавиться от этой боли, унижения, отчаянья и страха. Мне некуда было бежать. Мне кажется, кто-то побежал к ночному дежурному и рассказал, что я хочу совершить самоубийство. Я помню воспитательница боялась всего двух вещей:

1. чтобы я не покончила с собой

2. чтобы об этой драке не узнало руководство.

Я ничего не рассказала руководству. Почему? Потому что, во-первых, мне казалось, что я сама виновата, так как сказала что-то плохое в адрес той девочки. Если бы не сказала — меня бы не избили. Во-вторых, вряд ли бы кто-то мне помог. То, что я поняла в свои 11 лет — у меня есть только я сама. Никто не может мне помочь. И я никому не могу верить.

В отличие от интерната, где учились только «интернатские», дети из детского дома учились в школе вместе со всеми остальными. Но я не помню, чтобы у меня был хоть один друг из «городских детей». Мы, детдомовские, всегда держались отдельно. И здесь впервые я почувствовала, как к нам относятся «нормальные люди». Они старались держаться от нас подальше, считали нас ненормальными, мы были синонимом к слову «проблема»… Все больше во мне укоренялась вера в то, что я хуже других. Потому что у других были семьи, дом, а мы были стадом, которое никто не хотел брать.

У завхоза были дни, когда у него было хорошее настроение и дни, когда плохое. Мы всегда ждали, какой будет сегодня день. Лично я никогда не получала от него, потому что была «хорошей девочкой», а «проблемные дети» получали… Правда, мне он мог сказать, что-то обидное, и эти резкие слова сильно врезались мне в душу. А директора я всегда ждала, потому что она всегда была добра ко мне, я могла ее обнять, прижаться к ней.

Примерно через год детский дом переехал в другой город. Я перешла в 6-й класс в новую школу…

В этой школе я встретила женщину, которая преподавала немецкий язык. Она была знакома с директором детского дома и, видимо, та рассказала ей, как я туда попала. Оказалось, что ее мама болела той же болезнью, что и моя. Я стала ходить к ним в гости, день, два, неделю, месяц. У нее был сын, который очень обрадовался знакомству со мной. Эта женщина с мужем очень старалась, чтобы я чувствовала себя как дома. То, что они не могли до конца заметить — это то, что за эти годы я оказалась сломлена. Я больше не могла видеть хорошее. Находясь в их доме, я ни на секунду не задумывалась о том, что нахожусь здесь, потому что меня можно любить. Сначала я объясняла себе это так: я у них, потому что мама этой тети болеет той же болезнью, что и моя мама. Потом так: ну, я здесь, потому что эти люди очень вежливые.

Ни секунды я не думала о том, что ко мне можно привязаться, что меня можно любить. Я же была оттуда — из детского дома. Таких как мы не любят.

Только через многие годы, когда мне было уже 28 лет, пройдя множественные курсы психотерапии, я поняла — это было из-за меня.

Они очень старались научить меня выполнять элементарные вещи. Тетя много со мной разговаривала, объясняла. Но каждое ее слово я воспринимала так: это от того, что я плохая, я ненормальная. И все больше закрывалась в себе. Она быстро заметила, что я люблю читать. У нее была фантастическая библиотека. Я любила эту комнату… Она заметила, что я всегда сначала читаю концовку и только потом саму книгу. Она меня научила, что нужно оставлять интригу. Но я очень боялась плохой концовки… Именно она заметила, что я не 100% левша. Что я только пишу левой рукой, а все остальное делаю правой. Ее муж научил меня, что на вопрос «Как у тебя дела?» нужно отвечать больше, чем просто «Хорошо». Но на все их искренние старания помочь я смотрела через свою призму уродливого восприятия мира. Я не была способна разглядеть любовь. И покинув в 11 лет детский дом, я навсегда закрыла дверь и в их дом.

Тетя была той, кто наконец оборвал мою иллюзию «когда мама будет здоровой, я поеду домой». Она деликатно объяснила мне, что от этой болезни нельзя излечиться, что это на всю жизнь. И именно она была тем человеком, который наконец объяснил мне, что я не виновата в том, что моя мама заболела.

С каждым днем я все больше хотела быть такой как все — нормальной. А не той, в которую за спиной тычут пальцем и шепчут «она из детского дома». Я чувствовала, что хуже других, и очень хотела быть там — с другими, нормальными.

Многие «городские дети» ходили в музыкальную школу. Я спросила у директора, могу ли я тоже туда ходить. Она согласилась, и вскоре я стала играть на флейте. Я не была лучшей ученицей, но мне нравилось играть. Музыка меня успокаивала. На протяжении многих лет потом, когда я уже училась в Риге, в стрессовые моменты я громко напевала себе под нос симфонии Моцарта. Я выступала с оркестром. Это позволяло мне вырваться из привычной среды. С оркестром мы часто ездили выступать, участвовали на слетах, ездили в другие города на два, три дня. Однако меня никогда не покидало чувство, что я другая. У меня не было как у других детей карманных денег. Было много-много бутербродов. Детям очень важно чувствовать себя такими же, как все остальные. И поэтому, когда ты сломлен, то даже мелочи для тебя могут оказаться большой травмой.

Когда мне раскрыли глаза, и я попрощалась с иллюзией о том, что я скоро поеду домой, во мне внутри что-то изменилось. Я все чаще стала думать о том, как стать такой, как другие, и как мне уехать из детского дома. Думаю, что в тот момент во мне проснулся взрослый человек. Я поняла, что больше не могу ждать спасения. Я должна действовать сама.

В школе, в которой я училась меня никто не обзывал, но внутри я все равно чувствовала себя другой, отвергнутой. У меня были две подружки, которые сами захотели со мной дружить. Когда я оставалась у тети, мы вместе шли домой, у нас были свои девчоночьи дела, в который я как бы физически принимала участие, но душой я была далеко от всего этого. Я была другая, я не была городским ребенком. Когда в школе со мной заговорил одноклассник, я дернулась и подумала: «Что он от меня хочет? Почему он со мной говорит?»

Тем временем в детском доме подрастали «проблемные дети». Становились более агрессивными, полными ненависти, неадекватными. Все боялись завхоза. Если когда-то насильственные методы применялись только к «проблемным детям», то теперь его боялись мы все. Однажды какая-то девочка не сказала ему «спасибо», и получила по спине рулоном обоев.

В детском доме появился психолог. Что-то новенькое. Она приглашала каждого ребенка к себе в кабинет, нужно было что-то рисовать. Это был первый человек, который пытался понять, что скрывается за нашими масками. Но вскоре директор стала требовать, чтобы психолог рассказывала, что ей говорят дети. Она отказалась, отношения между работниками обострились.

Насилие со стороны педагогов закончилось. Но никто так и не научил их, что делать с «проблемными детьми». Они не справлялись с ними. Чтобы хоть как-то усмирить их и восстановить порядок, они постоянно угрожали… Дети рыскали по городу, искали в мусорниках бутылки, бычки, воровали. Я дистанцировалась от всего этого, так как «проникла» в общество «нормальных людей». Вскоре в детском доме у меня появились враги. Возвращаясь вечером «домой», я всегда думала: хорошо бы, чтобы во дворе никого не было. Потом я прятала свой страх глубоко-глубоко внутрь и заходила во двор. Я знала — если покажу слабину, меня «съедят»…

Наступил тот возраст, когда я начала употреблять алкоголь, курить. Во мне стала расти агрессия и злость. Если до сих пор я чувствовала страх, унижение, у меня была низкая самооценка, то сейчас все это накрыли сверху агрессия, злость и ненависть. В школе я становилась непослушной, задиристой.

Однажды я не сделала то, что попросила классная руководительница, и она на меня наорала: «Тупая детдомовская! Ничего из тебя не выйдет! По рукам пойдешь и пьяная по канавам валяться будешь». На что я громко рявкнула: «Иди в ж..у!» и убежала.

Все чаще я стала злиться на окружающих. Я поклялась — я вам еще покажу, шлюха. Я достигну гораздо большего, чем вы все вместе взятые. Еще посмотрим, кто здесь отброс общества.

Я нашла в Риге ремесленное училище, где параллельно программе средней школы можно было освоить программу секретаря-делопроизводителя. Поступила.

В начале лета я договорилась с руководителем нового детского дома о том, что летом буду подрабатывать уборщицей в группе для малышей. Все лето я мыла полы, потому что в новой жизни мне очень хотелось новые, стильные туфли, которые были у всех городских девочек. Получила деньги, счастливая побежала в магазин покупать туфли (на три размера больше, но все равно купила), купила сладостей, сигареты, первый раз сама заплатила за вход на дискотеку (до этого обычно платил кто-то из друзей) и счастливая ждала своей свободы.

Приближался тот день, когда нужно было уезжать в Ригу. Выяснила, что первое пособие на жилье выплатят только 20 сентября. Сходила к руководителю детского дома и попросила, чтобы мне дали денег, чтобы как-то дотянуть до 20 сентября. Но она ответила: «Нет. У тебя были деньги. На них тебе и нужно жить». Я ей ответила: «Но ведь это была моя зарплата. Я ее всю потратила». На что она ответила: «Мне все равно. Живи, как хочешь».

Так, без сантима в кармане, с порванной спортивной сумкой, в которой было всего несколько вещей, полная ненависти и злобы я отправилась в Ригу.

Как я дотянула до 20-го числа? Меня содержала девушка, которая в первый же день предложила дружить. Мне снова повезло. Ни на миг я не задумывалась о том, чтобы к кому-то обращаться за помощью и о чем-то просить.

В первые годы свободы я как с цепи сорвалась — много пила, перепробовала разные вещества, подделывала копию паспорта, ходила на ночные дискотеки, впутывалась в вечные проблемы в общежитиях — я была одной их тех агрессивных, плохих девочек. По понедельникам регулярно ходила на ковер к завучу по поводу очередной ночной гулянки. Однажды руководитель по учебной части не выдержала и выбросила нас, троих девочек, из общежития. Одну ночь мне пришлось провести на улице, потому что просто некуда было идти. И все это время я считалась на попечении государства.

Моя самооценка была ниже плинтуса, но я мастерски скрывала этой факт под маской бравады. Я никому не рассказывала, насколько плохо себя чувствую, какой некрасивой себе кажусь.

Я всегда влюблялась в парней, которые хуже всего ко мне относились, унижали. Я унижала себя. Хорошим парням, которые были в меня влюблены, я не могла ответить взаимностью. Потому что я не заслужила хорошего отношения к себе. Я все время балансировала на грани — ненормальные пьянки в притонах, с одной стороны, и школа и поставленная цель, с другой.

В свой родной город я приезжала с гордо поднятой головой, одолжив одежду у подружек. Все думали, что я высокомерная, но на самом деле это была злость. Злость из-за пережитых унижений.

Когда пришло первое лето, мы с мамой поняли, что не сможем выжить на ее маленькую пенсию. И я в свои 15 лет устроилась работать в кафе в Риге. Работа начиналась в 9 утра и заканчивалась в четыре утра. Мне нужно было учиться разговаривать с незнакомыми людьми. «Улыбайся, Карина, улыбайся», — постоянно учил меня начальник. Но я никак не могла контролировать свой первый взгляд. Когда подходил человек, я смотрела на него с подозрением, как бы говоря: «не подходи ко мне», и между нами вырастала глухая стена.

У меня появились первые большие деньги. Я купила себе одежду в магазине Bik Bok. До этого у меня были лишь копейки и я торговалась на рынке за турецкую одежду. Тем летом я начала курить дорогие сигареты… В то время я не умела обращаться с деньгами, не умела откладывать и копить. Сегодня у меня были деньги, а на следующий день — уже нет. В голове у меня был полный хаос, но со мной рядом всегда оказывался человек, который, сам того не осознавая, давал мне силы вернуться к поставленной цели…

Каждый год я наблюдаю, как в канун Рождества люди активизируются и начинают собирать плюшевых мишек и другие игрушки для этих детей. Подарите им самое ценное — откройте для них свои сердца, не отворачивайтесь от них, не ставьте клеймо «ребенок из детского дома».

Мне потребовались долгие годы, чтобы понять, что я не хуже других, что я достойна любви. Во многом моя травма была связана именно с отношением к «ребенку из детдома».

Бывших «детей системы» можно разделить на две категории: одни способны социализироваться, но несут в себе боль и обиду до конца жизни. Обычно они прячут свои чувства и не рассказывают о пережитом. Вторые выходят сломленные, не могут взять себя в руки и идут легким путем, путем, который они знают — они спиваются, их дети попадают в детские дома, а сами они — в тюрьмы… И мы не можем их за это винить. Мне повезло, потому что в моей жизни постоянно появлялись люди, которые привносили тепло и любовь. Тогда я это не чувствовала, но где-то там, глубоко в подсознании, у меня это осело. А если ты — «проблемный ребенок» — тебя боятся, тебя не понимают и «списывают». Тебе никто не подарит теплоту, ласку и заботу.

Систему можно исправить только в том случае, если вы признаетесь сами себе — проблема существует, и она огромна. И все хорошо понимают, что это очень сложная работа и однозначного решения нет. Мое предложение, как бывшего «ребенка системы» состоит в следующем:

1. обеспечьте услуги психотерапевта в детских домах — как для детей, так и для сотрудников

2. подготовьте детей к жизни — не выбрасывайте их. Человек не становится вдруг взрослым в 18 лет ( в моем случае в 15 лет)

3. НЕ СПИСЫВАЙТЕ проблемных детей

4. критикуйте себя и концентрируйтесь на проблемах. Именно понимание проблемы и ее решение поможет улучшить ситуацию.

Сегодня я с уверенностью могу сказать — я горжусь собой. Однако работа над собой не закончена. Сейчас все мои силы направлены на воспитание двух малышей и создание успешной карьеры. Но я знаю, что придет день, и я снова вернусь в кабинет к психотерапевту, потому что осталось еще много нерешенных вопросов. И их бы не было, если бы со мной кто-то вовремя начал разговаривать и работать.

Примерно в 26 лет у меня была успешная карьера, стабильные доходы, два раз в год я могла путешествовать. Мой мозг расслабился и из сознания стало лезть все то, что я так старательно пыталась спрятать все эти годы.

Я достигла поставленных целей и не знала, что делать дальше. Я не могла собраться, появилась апатия, депрессия. Я взяла себя в руки, ушла на другую работу, но потом снова появилась апатия. Я боялась заболеть шизофренией, как мама, поэтому решила обратиться за помощью к психотерапевту.

К психотерапевту я ходила раз в неделю на протяжении четырех лет. Визиты к врачу стали частью ежедневной жизни. Мое тело протестовало. Каждый раз, когда нужно было идти на прием к специалисту, у меня начинались в животе судороги. Мое тело кричало: что ты делаешь? Засунь это все подальше. Не доставай наружу. Врачу потребовалось немало времени, чтобы я постепенно начала рассказывать о своем детстве, о пережитом, о чувствах, об увиденном. И только во время визитов к врачу я стала вспоминать не только плохое, но и хорошее.

Помню, как сидела напротив нее и рассказывала о каком-то хорошем эпизоде из детства, она смотрела на меня и улыбалась: «Вот видишь, Карина, было и хорошее». И я подумала: «Да, действительно. Было и хорошее». Я поняла это только в 28 лет. До этого все хорошее из моего сознания оттесняли ненависть, злость, страх и боль.

Помню, как первый раз приехала из Риги в детский дом на выходные. Я, еще пара детей и воспитательница Солвейга гуляли по лесу, когда я сказала ей, насколько чувствую себя счастливой, когда наконец смогла убежать от этого кошмара. Ее огорчили эти слова. Она посмотрела на меня и сказала: «Карина, ну, брось. Были же и хорошие вещи».

Учительница! Если бы мы вместе с вами сегодня снова шли по этому лесу и вы бы снова задали этот вопрос, я бы вам ответила: «Да, было. И много чего хорошего было». И мы бы вспомнили, как все дети ездили к Вам в деревню, проводили субботник, жарили на костре картофельные блинчики. Именно там я узнала рецепт самых вкусных блинчиков, которые до сих пор использую. Мы бы вспомнили, как Вы учили нас народным танцам, как мы ездили в другой город на праздник и танцевали. Как мы ходили на море плавать, собирали в лесу чернику. Я бы вспомнила, как новая руководитель хозяйственной части тайно покупала для моих музыкальных поездок печенье и другие сладости, чтобы мне не приходилось ездить только с хлебом. Вспомнили бы повара, к которой мы бегали на кухню и делали такой бардак, что она с криком вышвыривала нас оттуда, а мы со смехом убегали, по пути хватая горбушки хлеба.

Но тогда я всего этого не видела и не могла видеть. Я увидела это только, когда мне исполнилось 28 лет, благодаря психотерапевту.

www.spletnik.ru